Джон Ивэн стоял, дрожа на продувавшем переулок январском ветру.
Полицейский констебль Шоттс повыше поднял фонарь с увеличительным стеклом, чтобы видеть оба тела сразу. В измятой окровавленной одежде, они лежали на обледеневшей булыжной мостовой, футах в семи друг от друга.
– Кто-нибудь знает, что случилось? – спросил Ивэн, стуча от холода зубами.
– Нет, сэр, – мрачно ответил Шоттс. – Их нашла какая-то женщина, а постовой Бриггз доложил мне.
– В таком месте? – удивился Ивэн, обводя взглядом грязные стены, открытую сточную канаву и немногочисленные, почерневшие от копоти окна. Двери, которые он сумел заметить, были узкими и выходили из жилищ прямо на улицу; за долгие годы они покрылись пятнами плесени и сажи. Единственный фонарный столб высился ярдах в двадцати дальше по улице, бросая зловещие отблески, как потерявшаяся в тучах луна. За периметром освещенного пространства сержант с неудовольствием разглядел сгорбленные фигуры наблюдающих и выжидающих – сборище нищих, воров и горемык, обитателей убогого квартала Сент-Джайлз, расположенного неподалеку, практически рукой подать, от Риджент-стрит, в самом сердце Лондона.
Глядя на лежащие тела, Шоттс пожал плечами.
– Что ж, они явно не пьяны, не истощены и не умерли от холода. Полагаю, из-за всей этой крови она и подняла крик, потом испугалась, что кто-нибудь подойдет и обвинит ее, стала звать на помощь, тут и остальные появились… – Он покачал головой. – В таких местах надо держать ухо востро. Осмелюсь заметить, что будь она покрепче духом да посмышленей, прошмыгнула б мимо да и убралась побыстрее.
Ивэн нагнулся к телу, лежавшему ближе. Шоттс немного опустил фонарь, чтобы получше осветить голову и верхнюю часть туловища. Похоже, несчастный успел дожить до середины шестого десятка. Густые седые волосы, гладкая кожа. Коснувшись ее пальцем, сержант определил, что тело замерзло и окоченело. Глаза покойника оставались открытыми. Избили его так сильно, что о чертах лица можно было составить лишь самое общее суждение. При жизни оно вполне могло казаться привлекательным. И одежда, пусть изорванная и запачканная, была превосходного качества. Насколько мог судить Ивэн, при среднем росте неизвестный отличался плотным телосложением. Когда труп лежит так неловко, когда ноги согнуты и скрыты отчасти туловищем, ошибиться совсем не трудно.
– Господи, кто же с ним такое сделал? – пробормотал он себе под нос.
– Не знаю, сэр, – неуверенно откликнулся Шоттс. – Никогда не видел, чтобы человека так отделали, даже здесь… Должно быть, умалишенный какой-нибудь – вот и все, что я могу сказать. Его ограбили? Наверняка обчистили.
Ивэн слегка повернул тело, чтобы проверить карман пальто. В наружном ничего не оказалось. Проверив внутренний, Джон достал платок – чистый, сложенный, льняной, обметанный по краю, отличной выработки. Больше ничего. В карманах брюк нашлось несколько медяков.
– Петля под пуговицу разодрана, – заметил Шоттс, присмотревшись к жилетке. – Похоже, сорвали часы с цепочкой. Интересно, что он тут делал?.. Для такого джентльмена место неподходящее. Не далее как в миле к западу полно шлюх на всякий вкус. Весь Хеймаркет ими забит, и никакой опасности. Выбирай на здоровье. Зачем тащиться сюда?
– Не знаю, – неохотно буркнул Ивэн. – Возможно, определи мы причину, поняли бы, что с ним случилось.
Поднявшись, он направился к другому телу. То был молодой человек лет двадцати, не более, хотя лицо его обезобразили так, что лишь чистая линия подбородка и нежная кожа могли служить указанием на возраст.
Чувство жалости и страшная, слепая ярость охватили Ивэна, когда он увидел, что одежды в нижней части туловища молодого человека пропитались кровью, все еще сочащейся из-под тела на булыжники.
– Боже милосердный, – хрипло пробормотал сержант. – Что здесь произошло, Шоттс? Что за зверь способен на такое? – Обычно он не поминал имя Божье всуе. Сын сельского пастора, Ивэн вырос в маленькой деревенской общине, в которой – к добру ли, к худу ли – все знали всех, а церковные колокола звонили и над барским домом, и над лачугой труженика фермера, и над постоялым двором с его трактиром. Он знавал радости и горести, добро и обычные прегрешения вроде жадности и зависти.