Снег сошел с крыш, будто устал притворяться белым. Под ногами грязные ручьи, в которых отражались дома, похожие на стариков – облезлые, но гордые. Внизу, у арки, снова дежурили менты. Делают план. Им всё равно, кого брать, лишь бы циферки сходились.
Я смотрел на это из окна, лежа на своей узкой кровати в комнате, которая была больше капканом, чем убежищем. Башлачёв надрывался из колонок, как будто жил со мной на кухне, ел мой черствый хлеб и пил мою недопитую водку. За окном церковь отливала золотом, но это золото не грело.
Я прибит к этой комнате. Без гвоздей, без цепей – только памятью и виной. За тех, кто ушел, и за то, что сам остался. Петербургское гетто – не место, а состояние души. Здесь не выбирают, быть ли тебе пророком, поэтом или просто собачником.
Ты тогда вышла во двор кормить бродячих псов. Крошки с ладони, нежность в голосе. Смотрела им в глаза, будто людям. Словно в них больше человечности, чем в тех, кто в парадной мимо умирающего проходит, отворачиваясь. Ты говорила: «Мы в ответе». И я верил.
Я вспоминал наш чердак – горячее дыхание под самой крышей, где мы прятались от всего. Где не было планов, долгов и уколов. Только ты, я, и рассвет, окрашивающий всё в кроваво-желтый.
На Невском – фонари, сияющие ярче звезд. Прохожий прикурил от моей сигареты, не глядя. На твоих щеках блестели капли. «Ты плачешь?» – спросил я. Ты улыбнулась: «Это дождь. Весна пришла». Весна в Петербургском гетто – как шутка Бога.
Потом мы сидели на Сенной. Время было из соломы, сухое и горючее. В проеме двери пылало солнце – не согревающее, но родное. Мы пили дешёвую, но честную, а в граненом на дне плескался свет, как надежда, которую никто не просил, но она всё равно приходила.
Так хочется жить. Дышать. Свободы – хоть каплю. Но каждый день этот город, будто старый друг, смотрит тебе в глаза и говорит: «Ты мне должен». Мы – как псы ленинградской породы. Верные, но бездомные. Нас хоронит в себе не земля, а воздух, этот влажный, дымный, пропитанный стихами и смертью Петербург.
Петербургское гетто
Утро началось как обычно – с опоздания и легкой паники. Первым делом я пошел наливать молоко кошке. Она посмотрела на меня с таким презрением, будто я задолжал ей за ипотеку. В голове крутилась странная мысль: «Не забудь налить ей молока, вдруг это твой последний день…»
Класс. Началось.
Пока наливал молоко, вспомнил, что не позвонил маме. Телефон как назло разрядился. То ли знак, то ли совпадение, но я всё больше начинал чувствовать себя героем какого-то блеклого нуарного фильма – где главный герой умирает от чего-то нелепого, например, от падения цветочного горшка.
Следом вспомнил про струны. Друг вчера просил вернуть, вдохновение у него. Если не верну – напишет грустную песню о предательстве. Верну – напишет грустную песню о дружбе. В любом случае – грустно. Вдруг подумал: «Да и пофиг, я все равно, возможно, не услышу…»
Дальше – веселее. Чай для девушки. Или жены. Или девушки, которая еще не знает, что она уже жена. Я пошел заваривать – как раз вода закипела. Подумал: «Ну хоть умру как настоящий мужчина – с чайником в руках и чувствами в груди».
Мелочь соседу на водку я действительно подкинул. Положил под дверь монетку. Он открыл дверь, глянул, кивнул и прошептал: – Помяну. – Я еще жив, между прочим! – крикнул я в ответ. Он лишь пожал плечами: – Ну, на всякий случай…
Почувствовав тревожную поэтичность происходящего, я решил удалить все соцсети. Пока удалял, меня настигла философия: «Некролог в бесплатной газете? А лайки-то кто поставит?»
И тут, как в хорошем клипе, пошел дождь. Я вышел на балкон, весь в мыслях. Не то чтобы я собрался умирать – просто такое чувство, что мир сегодня слишком литературный. Даже кошка смотрела на меня как будто знает что-то.
Я вскинул руку к небу и показал фигу – белым ангелам, серым облакам и вообще всем, кто наверху. – Подождите, вы что, там ставки делаете, выживет он сегодня или нет?
Вечером я сел писать. Страницу заголовил: