Я вышла на крыльцо дома, спустилась на вторую ступень. На миг почудился звук смеха, который хорошо знала, но не хотела бы слышать снова. Сославшись на шум в ушах, отмахнулась от показавшегося и посмотрела под ноги в поисках своих галош. Нашла пару с флисовой подкладкой синего цвета, надела и прислушалась. Где-то вдалеке тарахтел трактор, ветер поигрывал с листвой садовых деревьев, в хлеву перетаптывались с ноги на ногу корова, годовалый бычок и овцы. Сердце тревожно защемило, но я переступила через боль и прошагала пять шагов влево от крыльца. Сняла с забора эмалированное ведро, захватила со стоявшей рядом с крыльцом скамейки кумган1. Зайдя в хлев, выгнала овец и бычка в открытый загон, затворила за ними дверь и подошла к корове. На меня уставилась жующая морда.
– Заждалась, Акбаш2? Ну-ну, вижу, что молоко налилось, – я принесла из угла хлева низкую табуретку и поставила рядом с животным. Сначала привязала коровий хвост к задней ноге его владелицы, чтобы не мешал делу. Потом тщательно омыла вымя, достав из-за пояса льняное полотенце, вытерла его насухо. Тихо читая молитву, принялась доить одной рукой, второй придерживала ведро.
Вечер стоял теплый. Июль выдался сухим и знойным. Нагретая земля не успевала по ночам остыть, как новый день добавлял порцию солнечного жара. Я уморилась за сегодня и мечтала смыть с себя усталость. Капли пота выступили на моем морщинистом лбу.
– Старость, Акбаш, добралась и до меня, – вздохнула, – Силы уже не те, что раньше. Да-да, не возражай. Не мотай головой, потому что это правда.
Я принялась доить двумя руками. Белые струйки ритмично устремлялись в ведро, наполняя емкость парным молоком. На его поверхности постепенно росла шапка воздушной пены.
Послышался смех. Звонкий, но какой-то недобрый. Корова замерла, ловя внезапный шум большими ушами. Принюхалась к чему-то в воздухе. Напряглась и сорвалась с места, лягнув ведро. Оно опрокинулось, разливая молочную лужу на деревянном полу.
– Ах! – вскрикнула я от неожиданности и еле успела увернуться от нового удара копытом. – Хайван3, что натворила! Какая муха укусила тебя? Почти закончили ведь.
Попыталась успокоить двурогую, но та ни в какую не хотела завершения дойки, странно себя вела, поддевая мордой ручку двери, что вела в открытый загон.
Я откинула крючок и выпустила Акбаш к другим животным. Те сжались в углу загона в одну кучу, прислушивались к чему-то и отрывисто втягивали воздух. Медный звон смеха с примесью чего-то леденящего душу затих.
– Что с вами сегодня? Испугались? – всплеснула руками на животных и решила загнать их обратно в хлев. Я догадалась, кто мог проявиться вместе с раскатами смеха, но продолжила действовать как можно спокойнее, хотя в моем теле уже зародилась дрожь.
Закончив с животными, я вздохнула, вытерла потный лоб тыльной стороной ладони и прислушалась. Никаких посторонних звуков. Домашняя скотина пришла в себя и занялась обычным делом – принялась жевать свежескошенную траву.
– Может, показалось, – вышла из хлева, повернула деревянную защелку на двери. Пальцы на руках еще подрагивали.
Я направилась к крыльцу, приговаривая вслух слова молитв и успокаивающие фразы, словно общалась с кем-то другим. Делала так часто. Наверное, чтобы уберечь себя и не чувствовать одиночество при находящемся рядом муже. Он не блистал красноречием, а даже наоборот, ронял слова только по редкой надобности. С годами надобность снижалась, и я потеряла надежду на теплые отношения в семье, довольствуясь тем, что имела. Мой супруг – Ахмет-бабай, как стали звать его после пятидесяти лет по причине сурового нрава и такого же вида – слыл да и был жестким человеком. Говорил отрывисто, принимал только свое мнение за правильное, не отступал от принятого решения, тяжело шел на близкий контакт, не проявлял к родным нежности, хотя обеспечивал и заботился о материальном достатке семьи. С годами его внешняя красота сошла на нет, сохранившись только в воспоминаниях. Жаловаться особенно не на что, хотя в молодости я представляла, что наши отношения с мужем будут близкими и глубокими, мы станем опорой и защитой друг для друга.