Петроград, Французская набережная.
Февраль 1918 года
Ночь. Метель. Вдоль тротуаров – сугробы. Горит одинокий фонарь – остальные разбиты или расстреляны. В желтом свете лампы кружатся снежные струи. Ветер. Набережная пуста. По дороге идет патруль – три человека с винтовками. Идут тяжело, пригнув головы. На лицах – башлыки, забитые снегом, все в наледи от дыхания. Не горят окна. Не ездят машины и извозчики. Кажется, что во всем городе – замерзшем, темном и страшном, только эти трое и есть.
Но это не так. Из подворотни на патруль смотрит исхудавшая дворняга – жалкое лишайное существо непонятной расцветки. Собаке холодно, она дрожит и прячется от пронизывающего холода между двумя маленькими сугробами. Она видит солдат, но к ним не выходит – она уже хорошо знает, что такое люди с винтовками.
Патруль проходит мимо. Слышен крик:
– Стой! Стой, кому сказал?
– А ну, стоять! Стрелять буду!
Щелкает винтовочный выстрел. Несмотря на вьюгу, он оглушительно громкий. Дворняга вдавливает себя в снег, прижимает уши. Шерсть на холке встает дыбом, собака утробно рычит и скалится.
– Стой, сука!
Еще выстрел.
Короткий вскрик.
В подворотню хромая вбегает человек. Он в гражданском, без шапки, смертельно напуган и безоружен.
Хлещет еще один выстрел. За спиной бегущего из стены брызжет кирпичной крошкой. Обезумевшая от страха дворняга кидается вслед за беглецом в глубину проходных дворов.
В подворотне мечутся тени, скрипят по снегу сапоги солдат.
– Давай, давай, давай….
– От, бля… Куда побежал? Куда он побежал, сука?!
– Вот! Вот! Стреляй!
Оглушительно рвет морозный воздух выстрел трехлинейки.
– Промазал! Еб твою мать!
Погоня уходит в глубь дворов.
Темные колодцы с мертвыми окнами. Черное небо над ними.
Мечется человек, не находя выхода – двери заколочены или закрыты, остается только путь через подворотни.
Патруль все ближе.
Жмется к стенам беглец. Припав животом к снегу, поджав хвост, змеей ползет вдоль подворотни ошалевшая собака.
Выстрел. И еще. И еще.
Человек падает на колени и кричит. Угодившая в локоть пуля почти отрывает ему руку. Человек встает, делает несколько шагов, а пес забивается в узкую щель под ступени дворницкой. Втискивается, сдирая шкуру, и замирает, тяжело дыша.
Мимо стучат сапоги. Собаку обдает запахом мокрой шерсти, пота, сгоревшего пороха и сивухи.
Грохочет винтовка.
– Есть! Попал!
Дворняга дрожит всем телом, как в ознобе, и тихонько скулит.
– Чо, сучий потрох, бегашь? А?
– Не скажет он тебе, Гаврилов. Ты ему пол-лица снес нахуй…
Хрип, бульканье…
– Вот, сука…. И карман не проверить, пачкается… Кровищи-то…
– Дай-ка я… Да посторонись ты, бля…
Хруст. Звук мясной, неприятный, повторяется несколько раз.
– Ну, все…
– Не все… Ногами, вишь, сучит, бегунок… Да чо ты его? Штыком всю ночь ковырять будешь?
– Да я штыком больше люблю, вернее…
Хлещет пса по ушам винтовочный выстрел.
– Вот так вернее…
– Ты мне, сука, все валенки заляпал!
– Перетопчешьси… Ну, чо там?
– Пусто. Ни курева, ни бумаг…
– Подкладку пощупай! Они там часто прячут. Штыком порани!
Трещит рвущаяся ткань.
– Да, пустой он…
Кто-то из троих звучно харкнул.
– Зря бежали.
– Чо, зря? Чо этот хуй с бугра ночью без мандата шастает! Мы поставлены за революционной законностью смотреть? Или как?